В воскресенье, раньше литургии,Раньше звона раннего, сиделиНа скамье, под ветхой белой хатой,Мать да сын — и на море глядели.— Милый сын, прости старухе старой:Расскажи ей, отчего скучаешь, —Головой, до времени чубарой,Сумрачно и горестно качаешь?Милый сын мой, в праздник люди кротки,Небо ясно, горы в небе четки,Синь залив, долины золотятся,Сквозь весенний тонкий пар глядятся.— Был я, мать, в темнице в Цареграде,В кандалах холодных, на затворе,За железной ржавою решеткой,Да зато под ней шумело море.Море пеной рассыпало гребниПо камням, на мелком сизом щебне,И на щебне этом чьи-то дети,Дети в красных фесочках, играли...— Милый сын! Не дети: чертенята.— Мать, молчи. Я чахну от печали.В воскресенье, после литургии,После полдня, к мужу подходилаСтатная нарядная хозяйка,Ласково за стол его просила.Он сидел под солнцем, непокрытый,Черный от загара и небритый,Тер полою красного жупанаПо горячей стали ятагана.— Господин! Что вижу? Ты — в работе,Двор не прибран, куры на омете,Ослик бродит, кактус обгрызает,Ян все утро с крыши не слезает.Господин мой! Чем ты недоволен?Ты ль не счастлив, не богат, не волен?— Был, жена, я в пытках и на дыбе,Восемь лет из плена видел воду,Белый парус в светлых искрах зыби,Голубые горы — и свободу...— Господин! Свободу? Из темницы?— Замолчи. Пират вольнее птицы.
В воскресенье божье, на закатеБыло пусто в темной старой хате...Кто добром разбойника помянет?Как-то он на Страшный суд предстанет?⟨1906—1910⟩